Летопись прихода
« Назад
Николай Николаевич Туроверов, русский поэт, историк, журналист и издатель, – донской казак, уроженец станицы Старочеркасской. Родился 18 марта 1899 г. в семье судейского. Закончил Новочеркасское реальное училище и семнадцати лет от роду был зачислен в Лейб-гвардии Атаманский полк, с которым участвовал в боевых действиях в период Первой мировой войны. После развала фронта вернулся на Дон, где встал на сторону Белого Движения. Прошел всю гражданскую войну, получил четыре ранения.
Вместе с тысячами казаков и русских офицеров был вывезен из Крыма. Далее – обычный путь белого эмигранта: лагерь на острове Лемнос, Сербия, принявшая эту волну эмиграции, где он работал лесорубом и мукомолом, затем Франция. В 1922 г. Николаю Туроверову удалось обосноваться в Париже. По ночам он разгружал вагоны, а днем посещал лекции в Сорбонне, потом служил в банке в течение 40 лет. В 1928 г. увидел свет первый сборник его стихов «Путь». Во время Второй мировой войны Туроверов сражался в рядах французского Иностранного легиона, которому он посвятил стихотворный цикл «Легион». После возвращения в Париж продолжал работать в банке и активно участвовал в жизни белоэмигрантов-казаков. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка и «Кружок казаков-литераторов», возглавил Казачий Союз, стал одним из основателей журнала «Родимый Край», выпускавшегося в Париже с 1954 г. В 1945 и 1955 гг. вышли очередные сборники его стихов. Последний – в 1965 г. Печатался в журнале «Перезвоны», газете «Россия и славянство». Поэзию Туроверова высоко ценил И. Бунин, которому поэт посвятил одно из своих стихотворений.
В эмигрантском Париже донской казак со своими щемящими душу стихами о покинутой Отчизне был чрезвычайно популярен. Он был тем, кем были для своих современников Есенин и Высоцкий — настоящим народным поэтом…
«Казачий Есенин»
Ровно десять лет назад страна увидела цикл документальных фильмов, снятых известным российским режиссером Никитой Михалковым под общим названием «Русские без России». В каждом из них — портреты самых знаковых персон «белого движения» — Врангеля, Деникина, Колчака. Любопытно, что одна из серий о судьбах эмигрантов «первой войны» почти полностью посвящена судьбе еще одного нашего соотечественника — донского казака и поэта Николая Туроверова.
Имя этого человека многие десятилетия оставалось в забвении. После выхода на экран фильма Михалкова о нем заговорила вся страна. Тем не менее стихи Николая Туроверова так же, как и стихи самого Сергея Есенина, тайно переписывались от руки. А сами казаки — главные почитатели таланта Туроверова — по сей день оспаривают достоверность его пребывания в той или иной станице.
Донской казак в Сорбонне
Родился он в 1899-м — в один год с Владимиром Набоковым и Борхесом. Семнадцати лет от роду был зачислен в лейб-гвардии Атаманский полк, с которым в боях прошел всю Первую мировую войну.
После войны вернулся на родной Дон, встал на сторону Белого движения. И снова война — Гражданская, четырежды был ранен. А дальше его судьба напоминает судьбы тысяч русских казаков и офицеров, вывезенных из Крыма: лагерь на острове Лемнос, Сербия, где он трудился лесорубом и мукомолом, затем Франция. С 1922 года и до самой смерти (1972 год) он прожил в Париже, где в течение 40 лет служил в столичном банке. В столице Франции донской казак по ночам разгружал вагоны, а днем, сменив нагайку на перо, посещал лекции в Сорбонне.
Первый сборник его стихов увидел свет лишь в 1928 году. Во время Второй мировой войны Туроверов сражался в рядах французского Иностранного легиона, которому он потом посвятит стихотворный цикл «Легион».
После возвращения в Париж продолжает активно участвовать в жизни белоэмигрантов-казаков. К чести истинного казака создал музей лейб-гвардии Атаманского полка и даже «Кружок казаков-литераторов», возглавил казачий союз и стал одним из основателей журнала «Родимый Край».
Как и всякий настоящий поэт, он, несомненно, знал о своей высокой миссии:
Мне сам Господь налил чернила
И приказал стихи писать.
Я славил все, что сердцу мило,
Я не боялся умирать…
Предлагаем Вашему вниманию некоторые стихотворения казачьего поэта Николая Туроверова
Покров
Эту землю снова и снова
Поливала горячая кровь.
Ты стояла на башне Азова
Меж встречающих смерть казаков.
И на ранней заре, средь тумана,
Как молитва звучали слова:
За Христа, за святого Ивана,
За казачий престол Покрова,
За свободу родную, как ветер,
За простую степную любовь,
И за всех православных на свете,
И за свой прародительский кров.
Не смолкало церковное пенье;
Бушевал за спиною пожар;
Со стены ты кидала каменья
В недалеких уже янычар
И хлестала кипящей смолою,
Обжигаясь сама и крича…
Дикий ветер гулял над тобою
И по-братски касался плеча:
За святого Ивана, за волю,
За казачью любовь навсегда!..
Отступала, бежала по полю
И тонула на взморье орда.
Точно пьяная ты оглянулась, –
Твой сосед был уродлив и груб;
Но ты смело губами коснулась
Его черных, запекшихся губ.
«Эти дни не могут повторяться…»
Эти дни не могут повторяться, —
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь.
Крым
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Перекоп. Родному полку
1
Сильней в стрёменах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!
2
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
3
Забыть ли, как на снегу сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб.
Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал.
4
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.
Новочеркасск (фрагмент поэмы)
Колокола могильно пели.
В домах прощались, во дворе
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город на горе.
Теперь один снесёшь ты муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешеный галоп кобылы,
Меня бросающей на юг.
* * *
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задоньи, курится
Седая февральская мгла.
Встаёт за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь,
И где-то правее — Корнилов,
В метелях идущий на смерть.
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали всё, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию — поход.
* * *
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
1914 год
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы — их дети — позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
«Жизнь не проста и не легка…»
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки,
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе,
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах Дон, Кубань — Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань.
А я читаю и мечтаю.
И никуда не убегу…
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда,
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда.
Снег
Ты говоришь: — Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.
Тяжелый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;
Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух
И Русь роднее нам и ближе.
И я смотрю… Темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.
Те дни прошли. Дней новых бег
Из года в год неинтересней,-
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.
Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность —
Разлуку сможет превозмочь
Лишь познающий безнадежность.
Знамя
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось — я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша,
И ветер веял вольней,
Такой же—с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
И знамя средь черного дыма
Сияло своею парчой,
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Звенела новая слава,
Еще неслыханный звон…
И снилась мне переправа
С конями, вплавь, через Дон.
И воды прощальные Дона
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы — иконостас;
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
1949
Как когда-то над сгубленной Сечью
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, —
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, —
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком.
Товарищ
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе.
Казак
Ты такой ли, как и прежде, богомольный
В чужедальней басурманской стороне?
Так ли дышишь весело и вольно,
Как дышал когда-то на войне?
Не боишься голода и стужи,
Дружишь с нищетою золотой,
С каждым человеком дружишь,
Оказавшимся поблизости с тобой.
Отдаешь последнюю рубаху,
Крест нательный даришь бедняку,
Не колеблясь, не жалея — смаху,
Как и подобает казаку.
Так ли ты пируешь до рассвета,
И в любви такой же озорной,
Разорительный, разбойный, но при этом
Нераздельный, целомудренно скупой.
Равных нет мне в жестоком счастьи
Равных нет мне в жестоком счастьи:
Я, единственный, званый на пир,
Уцелевший еще участник
Походов, встревоживших мир.
На самой широкой дороге,
Где с морем сливается Дон,
На самом кровавом пороге,
Открытом со всех сторон,
На еще неразрытом кургане,
На древней, как мир, целине, —
Я припомнил все войны и брани,
Отшумевшие в этой стране.
Точно жемчуг в черной оправе,
Будто шелест бурьянов сухих, —
Это память о воинской славе,
О соратниках мертвых моих.
Будто ветер, в ладонях взвесив,
Раскидал по степи семена:
Имена Ты их. Господи, веси —
Я не знаю их имена.
Рисунки Юрия Щетинина
Поливала горячая кровь.
Ты стояла на башне Азова
Меж встречающих смерть казаков.
Как молитва звучали слова:
За Христа, за святого Ивана,
За казачий престол Покрова,
За простую степную любовь,
И за всех православных на свете,
И за свой прародительский кров.
Бушевал за спиною пожар;
Со стены ты кидала каменья
В недалеких уже янычар
Обжигаясь сама и крича…
Дикий ветер гулял над тобою
И по-братски касался плеча:
За казачью любовь навсегда!..
Отступала, бежала по полю
И тонула на взморье орда.
Твой сосед был уродлив и груб;
Но ты смело губами коснулась
Его черных, запекшихся губ.
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь.
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб.
Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал.
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.
В домах прощались, во дворе
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город на горе.
Теперь один снесёшь ты муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешеный галоп кобылы,
Меня бросающей на юг.
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задоньи, курится
Седая февральская мгла.
Встаёт за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь,
И где-то правее — Корнилов,
В метелях идущий на смерть.
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали всё, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию — поход.
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы — их дети — позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где муж с женой пирует вместе,
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань.
А я читаю и мечтаю.
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
В напрасном ожиданье чуда,
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда.
Когда синей он станет к ночи.
Тяжелый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух
И Русь роднее нам и ближе.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.
Из года в год неинтересней,-
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.
В родную снежную безбрежность —
Разлуку сможет превозмочь
Лишь познающий безнадежность.
Мне снилось — я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
И ветер веял вольней,
Такой же—с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
Сияло своею парчой,
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Еще неслыханный звон…
И снилась мне переправа
С конями, вплавь, через Дон.
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы — иконостас;
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
1949
Горевал в своих песнях Тарас, —
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Мой далекий отеческий дом, —
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком.
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе.
В чужедальней басурманской стороне?
Так ли дышишь весело и вольно,
Как дышал когда-то на войне?
Дружишь с нищетою золотой,
С каждым человеком дружишь,
Оказавшимся поблизости с тобой.
Крест нательный даришь бедняку,
Не колеблясь, не жалея — смаху,
Как и подобает казаку.
И в любви такой же озорной,
Разорительный, разбойный, но при этом
Нераздельный, целомудренно скупой.
Я, единственный, званый на пир,
Уцелевший еще участник
Походов, встревоживших мир.
Где с морем сливается Дон,
На самом кровавом пороге,
Открытом со всех сторон,
На древней, как мир, целине, —
Я припомнил все войны и брани,
Отшумевшие в этой стране.
Будто шелест бурьянов сухих, —
Это память о воинской славе,
О соратниках мертвых моих.
Раскидал по степи семена:
Имена Ты их. Господи, веси —
Я не знаю их имена.