В самой что ни на есть саратовской глубинке, в Аркадакском районе, стоит село Малиновка. Все его жители лично и непосредственно знакомы с Митрополитом Саранским и Мордовским Варсонофием, управляющим делами Московской Патриархии. Он здесь родился и вырос; здесь до сих пор живут и его родственники, и другие старожилы, хорошо помнящие Толика Судакова — старшего из шестерых детей бедной и при этом открыто верующей православной семьи. Мама и отчим Толика на лето нанимались пасти овец, и мальчик всегда был с ними.

— Господь дал мне сначала овец бессловесных, а потом уже — словесное стадо. Меня, простого пастушка, Господь уже тогда готовил к пастырскому служению. А если Сам Господь человека ведет, то человеку не свернуть уже с этой дороги,— говорит теперь Владыка Варсонофий. Он опять в Малиновке. Он приезжает сюда каждое лето. Но этот визит — особый, торжественный, можно сказать исторический. Общими усилиями, то есть усилиями самого Митрополита Варсонофия, Епископа Балашовского и Ртищевского Тарасия, клириков Балашовской епархии, жертвователей, благотворителей, завершено наконец восстановление храма во имя святой великомученицы Параскевы Пятницы. Во время Божественной литургии, которую совершает Владыка Варсонофий, в храм трудно войти, он битком — кроме своих, малиновских, здесь народ из соседних сел, из Аркадака, Балашова, Саратова. Наименее воцерковленные малиновцы сидят на штабеле свежих досок возле храма и разбираются в родственных связях земляка-митрополита. После службы к Владыке тоже не очень-то подойдешь — слишком много желающих благословиться, да и словом заодно перекинуться.

— Я всех благословляю и с каждым стараюсь пообщаться, потому что ведь на целый год с земляками прощаюсь. Приеду в следующий раз — кого-то уже не будет. Многих в лицо помню, но забываю, как зовут. Помню, что в школу вместе ходили, помню, как молодыми были, а вот имени вспомнить уже не могу. А тех, кто моложе, совсем не знаю. Я уехал из Малиновки в армию, это было в 73-м году, и после этого подолгу в Малиновке уже не жил. Вот сколько времени прошло. Но зато я помню тех, кому под девяносто; слава Богу, они живые и ходят в храм, эти старушки, с которыми мы вместе молились здесь, когда еще храма у нас не было. Я стараюсь с ними общаться, поддержать в них дух, чтобы они не унывали. Но ведь они и не унывают. Да, они могут ругать власть, но они не отчаиваются. Я им говорю: власть надо выращивать, воспитывать, ставить такую, которая не для себя бы жила, а для общества, для наших родных сел. Вот почему нужно Православие. Нужны православные люди, которые будут заботиться не только о себе, а о народе. Верующий человек живет для вечности, для Царствия Божиего, он помнит: не в том счастье, сколько ты награбишь, а в том, сколько ты людям поможешь. Помогая людям, мы помогаем Христу, а Он воздает за все. А то, что мы только для себя делаем, то мы у Христа отнимаем. И потому ничего не получаем от Него. Вот эту логику духовную надо понять.

* * *

Наш с Владыкой разговор продолжается уже в машине. Мы едем из Малиновки в Аркадак: моего собеседника с нетерпением ждут в тамошнем Вознесенском храме. А мне хочется узнать побольше…

— …о детстве в Малиновке, о первых уроках любви к Богу и Церкви…

— Отца моего убило молнией, когда мне было два года, это был 1957 год, в Малиновке только-только провели электричество и, видимо, не было еще заземления. Мама осталась со мной и с моим младшим братом, которому было четыре месяца. В семье отца маму не очень любили, свекровь стала говорить нашему деду, чтоб нас из семьи убрали. Нам было некуда идти, и в конце концов мама забрала нас и ушла к тетке моего отца; ее звали Мария Васильевна, и она была парализована, ходить не могла. Они с дедом Захаром жили в подвале, где пчел держат, в пчельнике,— у них дома не было. И мы с ними два года жили в этом подвале. Потом мама, которой было всего 22 года, вышла замуж, и отчим построил дом, пятистенку. В 60-м году у нас был уже дом. Во втором браке мама родила еще четверых. Конечно, мы жили трудно. Денег не было, это была постоянная наша проблема. Мы выращивали картошку и ездили в Балашов ее продавать. Продадим два мешка — идем покупать себе что-то к школе. Мама изо всех сил старалась, чтоб мы не отличались от остальных учеников. Я был самый старший, поэтому я всех учил. И во священство пошел первым, за мной остальные братья пошли — четыре священнослужителя: три протоиерея, один иподиакон. А сестра вышла замуж за священника. Вот сколько нас вышло из одной семьи.

— Все же трудно это себе представить, трудно объяснить: в советские, хрущевские годы…

— Нас воспитывали удивительные люди. Мария Васильевна, о которой я уже говорил, была глубоко верующим человеком; постоянно читала Священное Писание, хорошо знала службу, к ней очень много людей приходило с вопросами, с просьбами помолиться. Из Аркадака к ней приезжали, и из Балашова, и из Борисоглебска… Тогда по дорогам много ходило людей, прошедших через тюрьмы, лагеря. Они все были печниками, ходили по селам и клали печи. Днем работали, а вечером приходили к нам домой, читали Писание, пели духовные стихи.

Мария много лет лежала, прикованная к постели, ни руки, ни ноги у нее не шевелились, и мы возили ее в Балашов на тележке — представьте себе, за 40 километров! И вот однажды в церкви Мария Васильевна услышала, как одна женщина плачет. Она попросила подозвать эту женщину к ней: «Скажи, отчего ты так плачешь? Посмотри на меня, я ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть, но слез нет у меня. Расскажи, мне просто любопытно, отчего человек может так плакать». Женщина, которую звали Дарья Гавриловна, рассказала, что у нее было 14 детей, 13 она похоронила — умирали в раннем детстве, до войны это было. Один сын, Николай, выжил, вернулся с войны, обзавелся семьей, двое детей у него. А Дарья Гавриловна — очень набожная женщина, она все время молилась, и это не понравилось невестке. Она говорила, что ей плохо, когда свекровь молится. Она стала угрожать, что зарубит Дарью Гавриловну топором. Сын сказал: мама, раз такое дело, я с нею разведусь. А Дарья Гавриловна не согласилась: «Как ты разведешься, у тебя двое детей! Нет уж, ты оставайся, а я из дома уйду». И она ушла, а идти ей было некуда. И Мария Васильевна позвала ее жить к нам. Отец отдал им с Марией половину дома, а в другой половине жили мы. Дарья Гавриловна была удивительный человек, очень добрый, никогда не позволяла себе никого осудить. Бывало, соберутся женщины на завалинке посидеть, косточки всем перемыть — и Дарья Гавриловна с ними сидит, но молчит. Руки спрятаны под фартук, а в руках четки. «Дарья Гавриловна, что ты все время молчишь?» — «А что мне говорить? Спросите, если что интересно, я отвечу». Отчим, бывало, придет домой пьяным, мама сразу его ругать — а что его ругать, он ведь не понимает ничего, когда пьяный,— а Дарья Гавриловна ему подушку под голову: «Алексей Иваныч, ложись, отдыхай». Всех смиряла ее кротость, ее мудрость, просветленность — никогда и ничем она не раздражалась, ни на кого не гневалась. Вот на каком примере, на каком опыте мы воспитывались.

— А в школе у Вас были проблемы — в связи с тем, что Вы из верующей семьи?

— Были, конечно, еще какие. Учителя проверяли, нет ли крестов на нас. А мы умудрялись крестики прятать: булавочкой к майке с изнанки, они и не найдут. Домой к нам приходили, проверяли — что мы едим, не заморили ли нас постами… Но я учился хорошо, ко мне было трудно придраться.

* * *

Владыка рассказывает, как попытался было свернуть с предназначенной ему Богом дороги: хотел устроиться учеником на завод в Сызрани. Тогда как раз начиналось производство легендарных «Жигулей», и работа в Сызрани, где для них делали «всю пластмассу», сулила перспективы — заманчивые, наверное, для деревенского парнишки, выросшего в нищете. Мама, Антонина Леонтьевна, отпустила сына попытать счастья. Но в Сызрани Анатолия сразу отправили в комитет комсомола, там попросили показать комсомольский билет, а услышав, что билета у претендента нет и быть не может, поскольку он верующий, изумились до крайности: «Верующий! В наше-то время! Космонавты в космос летают! Да зачем ты нам здесь такой нужен!».

— И тут я понял, что никакой другой дороги мне нет — только в Церковь. Вернулся в Малиновку, до армии работал почтальоном…

Служить пришлось в Германии, в танковых войсках. Получив долгожданный отпуск, Анатолий поспешил — не домой, нет, а в Сердобск, к замечательному батюшке отцу Модесту, о котором был уже наслышан. Поступить в семинарию было трудно, их было три на всю страну, конкурс огромный, а рекомендация архимандрита Модеста (Кожевникова) имела большой вес. Прошу Владыку Варсонофия рассказать…

— …об отце Модесте и его уроках поподробнее.

— Отец Модест — это удивительный человек! Он пользовался огромным авторитетом и был человеком очень широкой души. Нас, ребят, по пять-шесть человек всегда возле него было, он готовил нас в семинарию. И очень оптимистичный человек, у меня оптимизм от него. Он всегда полагался на Бога, он знал: что Бог решил, то и будет, и никогда не отчаивался. Печали он не признавал: это никакая не норма, это не христианское вообще понятие. Только духовная радость. Он всегда был веселый, жизнерадостный. Никогда не унывал, всегда был в курсе всех событий, и мы все очень благодарны ему. Следуя ему, его примеру я стал монахом. Когда я поступил в семинарию, я уже не колебался — буду монахом.

— А удавалось ли Вам в перипетиях дальнейшей жизни следовать завету отца Модеста: никакой печали, только духовная радость?

— Я всегда верю: если ко мне от Бога пришла мысль какое-то доброе дело сделать, оно сделается. Даже если совсем не получается — в конечном итоге получится. Другое дело — что по натуре я человек очень быстрый, шустрый, все время спешу, мне хочется сделать больше. Я очень много набираю обязанностей себе, сам замучаюсь и других замучаю, иногда просто загоняю своей торопливостью людей. Спешить — это не всегда хорошо, иногда нужна какая-то степенность, постепенность. Я спешу, и это моя проблема. Но я все время оптимист, знаю, что трудности преодолимы, потому что все не у нас на самом деле, не у людей — у Бога. Все средства, все ресурсы, возможности — у Него. Нужно только просить хорошо. Я это уже по опыту знаю: если со Христом, с Богом в сердце — все получится.

— Десять лет, проведенных в стенах Троице-Сергиевой Лавры, что они Вам дали?

— Прежде всего — опыт монашеской жизни. Когда я стал епископом, я уже знал, как создавать монастыри. Я сам прошел путь от послушника до помощника благочинного. Я знал монастырскую жизнь изнутри — все ее проблемы, все нужды. Потому что Лавра — это был образец монашеской жизни, и Господь специально меня туда послал, чтоб я мог потом это использовать. Я знал, чего нужно бояться и где надо, наоборот, дерзать и смелее делать; что можно изменить и через какую черту ни при каких обстоятельствах переступать нельзя. Лавра сделала меня творческим человеком и научила не забывать о внутренней жизни и не подменять ее внешним — соблюдением Устава, молитвословием. Это важно — молиться вовремя, блюсти Устав, но этого недостаточно. Нужно еще ум и сердце соединить вместе, чтобы получить благодать, а это только монастырь дает, только монастырская жизнь этому учит: вниманию ко внутренней жизни, к помыслам своим, Иисусовой молитве. Лавра помогла мне понять, что без внутренней жизни мы — черные головешки, как говорил Серафим Саровский. Смирение, терпение, послушание — это тоже из Лавры, а ведь без этого ничего не получилось бы в дальнейшей жизни у меня. Я благодарен Лавре, что она привила мне это все.

— Какова, с Вашей точки зрения, главная проблема современного монастыря и современного монашества?

— Понимаете, у нас, конечно, много суеты, много забот. Надо время так распределить, чтобы хватало на все. Я пример с Афона беру. У них все расписано: восемь часов на молитву, восемь часов на отдых и восемь на труды. Если мы сумеем в наших монастырях все именно так поставить, то все правильно и будет. Сочетая труд, келейную молитву и уставное богослужение, углубляя свои богословские познания, читая святых отцов, монах преодолевает леность, безделье и иные греховные страсти. Страсти нужно побеждать трудом, и лучше физическим. Сочетание внутреннего делания и внешнего труда помогает расти духовно. Пример перед глазами — Афон. Не получается — съезди, посмотри, почему получается там. Правда, у наших монастырей есть такая особенность — огромный наплыв паломников. Но это ведь тоже хорошо: сам будешь больше читать о своем монастыре, о его истории, святынях — чтоб было что людям сказать. Я всем всегда твержу: читайте, читайте и читайте. Без чтения вы не сможете сориентироваться в духовной жизни. Читайте святых отцов, и у вас не будет смущений от бесов, не будет шатаний и разброда.

— Пример Афона, о котором Вы говорите,— это все же очень трудный пример. Вы именно за ним, за этим уроком ездите на Святую Гору — почти так же регулярно, как в Малиновку?

— Я каждый раз сверяю себя, свою собственную жизнь сверяю с афонской. Конечно, я дома молюсь, как положено, читаю правило… Но близок ли я к афонским подвижникам? И вот, приехав на Афон, на богослужениях, на ночных бдениях я будто в зеркало смотрю на себя и вижу, в чем отстаю от афонитов. Афон — это стихия молитвы: там так увлекаешься молитвой, это невероятно. Приехав на Афон, мы ничего, по сути, не делаем, только молимся. И вот, я чувствую этот полет молитвы… Надо постоять там ночь в стасидии, чтоб обо всем забыть, чтоб душа воспарила из тела, и ты — еще не на небе, но уже не на земле. Это такое состояние души, когда она уже — только с Богом и в Боге. Когда я возвращаюсь со Святой Горы домой, я и дома молюсь — не так, как до отъезда.

— Но чтобы всегда молиться так, как на Афоне, нужно, может быть, и жить либо там, либо где-то еще в уединении, чтоб не было этой массы проблем и забот, чтоб не лежала на плечах такая ответственность…

— Это неправильно! Все, что я привожу с Афона, реализуется здесь, у нас, в нашей жизни. Я приезжаю в любой из наших мордовских монастырей и сразу начинаю там молиться, как на Афоне. Афон — это эталон, а эталоны нам даны для того, чтоб по ним сверять свою жизнь. Но там нет ничего такого, что нельзя было бы сделать у нас. У нас та же Литургия, тот же Устав, те же книги. Конечно, на Афоне братьям не приходится столько сил тратить на доставание денег или стройматериалов, сколько нам, но, с другой стороны, у них ведь там тоже идет строительство, и возникают проблемы со средствами, и благотворителей приходится искать, и в Евросоюз обращаться. А восьмичасовой труд там обязателен для всех.

— Вы ведь и на Святой Земле бываете часто, и служите там — в Храме Гроба Господня, в Вифлееме… С этим связаны особые переживания, наверное?

— Я там себя чувствую — на руках Божиих. Там Бог ощущается непосредственно, ты знаешь, что вот тут Он был, вот тут ходил стопами Своими. Я просто весь ощущаю там, что надо доверяться Промыслу Божиему; что Господь заботится о каждом из нас. Мы все планы строим, а что эти наши планы — что Господь наметил, то и будет. Не нужно дергаться лишний раз и испытывать суды Божии. Нужно так идти, как Господь тебя ведет. Святая Земля — это Пятое Евангелие, и она помогает нам всегда держать Евангелие перед глазами в дальнейшей нашей жизни. Когда я бываю на Святой Земле с нашими мордовскими паломниками, я потом на прощанье всегда говорю им: вот, вы побывали, вы почувствовали, а теперь вам нужно в вашей жизни это реализовать. Вот и все, ничего другого не надо. Господь все изложил нам, чтобы сделать нас счастливыми людьми: нам нужно только по Его слову жить. А если будут скорби, болезни — значит, так надо: Господь Сам через это прошел и нам это дал во спасение. И не надо этого бояться. И смерти не нужно бояться, она побеждена вот здесь — на Голгофе. То, что придет, это не смерть, это только сон, и в нем нет ничего страшного.

* * *

Наша беседа прерывается: мы приехали из Малиновки в Аркадак; старинный Вознесенский храм встречает земляка-архиерея колокольным звоном. Владыка служит литию на могиле, что прямо сразу за храмом: в ней лежат два иеромонаха, братья Гудковы, отец Иоанн и отец Феофан, здешние уроженцы и совершенно замечательные люди, пришедшие к вере, священству и затем монашеству в советские еще годы. Владыка хорошо знал обоих; а мы постараемся рассказать о них подробнее в следующем номере журнала.

Еще одна, самая трогательная, пожалуй, из аркадакских встреч Митрополита Варсонофия: 89-летняя Антонина Никифоровна Князева первой встретила его когда-то на этом свете. Она была акушеркой и принимала роды у его мамы. Не верится, но — факт: все эти годы связь меж двумя семьями не рвалась.

Утоляем жажду водой из освященного источника возле храма — и дальше, в Ртищево: управляющему делами Патриархии необходимо быстро вернуться в Москву. В машине продолжаем разговор:

— В незабываемом 91-м году Вы стали епископом и приняли вновь созданную Саранскую и Мордовскую епархию. Догадываюсь, что это было совсем не простое время…

— Я благодарен своему наставнику, владыке Серафиму (Тихонову), что он меня рекомендовал архиереем в Мордовию. Для меня это была возможность реализовать себя, раскрыться. Будучи секретарем Пензенской епархии, я мог только исполнять то, что мне скажут,— как послушник, и никакой своей инициативы проявить не мог. А тут мне такое поле дали — пожалуйста, взращивай!

Сначала, конечно, было тяжело. Разруха была полнейшая, хаос, власть ссорилась между собой, руководители республики, городские власти — все они все время менялись, не успеешь познакомиться — его уже на месте нет.

Здания для епархиального управления не было, и я в сторожке одной сделал как бы епархию. Мы сидели вчетвером в одном кабинете — казначей, бухгалтер, староста и я. Потом нам продали недорого травмпункт разваленный, и там я уже сделал четыре кабинетика. Транспорта не было, меня один мужчина, инвалид, возил на своем инвалидском «Запорожце». А жил я в гостинице «Саранск». Гостиница была полна южных торговцев, шум и крик всю ночь. Ни сна, ни покоя — одним словом, время было кошмарное. Потом снял себе квартиру в отдаленном микрорайоне, стал там жить. Вот так для меня все начиналось. Потом понемногу узнал, какие здания раньше принадлежали Церкви, стал ходить по властным кабинетам, просить вернуть их Церкви. Положение более или менее стабилизировалось, когда к власти пришел Николай Иванович Меркушкин. Мы с ним стали реализовывать программы совместные — возвращение храмов, монастырей…

У нас не было кафедрального собора. Был собор, вмещающий 500 человек, для 300-тысячного города это, конечно, маловато. В 2000 году в Саранск приехал Святейший Патриарх Алексий. Встал вопрос: где ему служить? Николай Иванович предложил: давайте служить на площади возле «Белого Дома». Сделали навес, и Святейший Патриарх служил там, и народу пришло — 15 тысяч. Власти увидели, наконец, сколько в Саранске верующих! И поняли, что кафедральный собор надо строить.

Здесь нам помогла канонизация адмирала Феодора Ушакова. Когда писатель Валерий Ганичев, автор нескольких книг об Ушакове, обратился к Патриарху с просьбой рассмотреть вопрос о его канонизации, Патриарх поручил мне изучить этот материал и дать заключение. Я стал читать все, что мог, об этом человеке и увидел: да, он военный, но он был человек набожный, сердобольный, был миротворец, занимался благотворительностью. Никогда не был женат потому, может быть, что в душе был монахом. Дядя его был монахом, игуменом монастыря Санаксарского, и он, когда ушел в отставку, Великим постом всегда жил в монастыре, читал за богослужением, пел на клиросе. Будучи знаменитым адмиралом Российского флота, исполнял все послушания в монастыре, как простой монах.

Когда мы канонизировали Феодора Ушакова, к нам приехало столько моряков, адмиралов, героев флота, и мы с таким торжеством, с таким подъемом провели обретение мощей святого адмирала, что эти люди действительно увидели силу Православия. И мы не сомневались, что собор будем освящать — во имя святого Феодора Ушакова. И собор стал душой Саранска. От собора весь город стал хорошеть, собор потянул за собою весь город. Вот почему я сейчас всем правящим архиереям говорю: стройте соборы в центре! Собор повернул наш народ к Православию. Люди увидели: атеизму больше не бывать и язычеству не бывать. В центре Саранска высится такой православный храм и одновременно — символ единения мордовского и русского народов.

— Сегодня Мордовскую митрополию не узнать, конечно. Много приходов, много монастырей…

— Я постарался открыть 13 монастырей в Мордовии. Я, может быть, в других делах не успел, но зато успел в возрождении монашества. К чему меня Господь и готовил. Я легко открывал эти монастыри, находил монашествующих. Это мое было! И тут я еще раз понял, что такое Промысел Божий, как он ведет нас. Почему Он именно через монастырь меня повел? Другие архиереи преуспевают, например, в организации образования, в открытии учебных заведений, а мне лучше всего вот это удается — строительство храмов и монашеская жизнь.

— Не грозит ли Церкви сегодня преобладание практической деятельности — пусть необходимой — над трудом духовным? Иными словами, не останется ли Марфа без Марии?

— Есть такая опасность! Она возникает, когда мы слишком увлекаемся материальным. Или когда мы хотим слишком многого. Нужно знать меру, помнить, что возможности наши ограничены и что абсолютного совершенства нам на земле все равно не достигнуть, не надо гнаться за ним, лучше вовремя остановиться. Лучше покрыть храм железом, если средств на позолоту нет. Конечно, нам приходится заниматься сейчас и материальным тоже. Если мы будем только созерцать, у нас все развалится и все крыши протекут. Нужно сочетать то и другое, но нельзя переусердствовать. Если мы будем слишком много думать о материальной стороне нашей жизни, молитва наша будет рассеянной. Потому что многозаботливая жизнь приводит к рассеянию, а внутренняя жизнь в рассеянии не даст плодов духа.

— Вернемся в Малиновку. Все же не каждый уроженец будет приезжать в нее вот так — каждое лето. Почему так крепка Ваша связь с родной землей?

— Не знаю… Тянет. Вот только уехал, а уже буду планировать поездку на следующий год, график составлять такой, чтоб обязательно побывать здесь. Такое у меня чувство к родной земле… Каждый раз подъезжаю к Малиновке — и сердце не на месте. Я ведь всю эту землю обходил босыми ногами — понимаете? Каждый бугорок, каждое деревце — все родное, близкое. Первые 20 лет моей жизни — они не прошли даром!

— Но есть ли у Малиновки будущее? Вы построили храм — а кто придет в него через 15–20–30 лет? И что, на Ваш взгляд, нужно делать для возрождения русского села?

— И здесь нужно доверяться Промыслу Божиему! Если мы будем со Христом — ситуация будет меняться удивительным для нас образом, мы сами не поймем как. Если мы вернемся к идеалам Святой Руси, если для нас идеалом станет святость, чистота жизни, порядочность — если такие будут люди, то они облекутся внешним бытием и сумеют обустроить жизнь в селе. Конечно, какие-то формы нужно уже сейчас искать, не надо ждать, когда кто-то приедет к нам из Москвы или из Саратова и наведет порядок. Нужно самим сельским жителям задуматься о том, как дальше жить.

Вот откуда мы взяли деньги на храм? Мы нашли жертвователей. Так почему нельзя найти инвесторов для села, инвесторов, которые могли бы построить тот же молокозавод, птичник, свинарник? Должны быть активные люди. Они должны появиться в селе. Мы же не стали сидеть и смотреть на развалины храма и ждать, когда кто-то за нас его восстановит. Построить в той же Малиновке два-три предприятия, чтоб они работали, чтоб людям было где работать — ну что тут трудного, скажите? Почему не делают? Если бы я сейчас жил в селе — что вы думаете, я бы вот так ручки сложил и ждал бы?.. Я бы точно что-то организовал здесь — коровник, свинарник, я бы взял кредиты, что-то бы сделал, потому что невозможно вот так сидеть и ждать.

— У нас в Саратовской митрополии немало храмов в селах восстановлено или построено заново. Это делается вопреки общей инерции угасания жизни, умирания. Храмы строятся, приходская жизнь возобновляется — как бы вверх по течению.

— Конечно. Мы останавливаем вымирание. Мы даем селу пример созидания. Мы из ничего создали храм, мы показали, что в народе есть творческая, созидательная энергия. Только нужно облечь ее в реальные дела.

Биографическая справка

Фото Александра Курочкина и из архива пресс-службы Саранской митрополии

Журнал «Православие и современность» №27 (43)